Письмо Куприна

АДМИН:

Для понимания русского мировоззрения и общего хода вещей в наше время считаем важным и полезным ознакомить ищущего читателя с письмом русского писателя.

Копия письма A.M.КупринаФ.А.Батюшковуoт 18 марта 1909 г.,

посланного из Житомира.

Хранится в Отделе рукописей Института русской литературы (Пушкинский дом) АН СССР.фонд 20. ед. хран. 15.125.ХСб 1.

В начале текста А.И.Куприн нарисовал чернилами анфас головы Чирикова.

Чириков - (хотя у меня вышел на то Водовозов, не то Измайлов) - прекрасный писатель, славный товарищ, хороший семьянин, но в столкновении с Шолом Ашем он былсовсем неправ. Потому, что нет ничего хуже полумер. Собрался кусать - кусай! А он не укусил, а только послюнил.

Все мы, лучшие люди России (себя я к ним причисляюв самом-самом хвосте), давно ужебежим под хлыстом еврейского галдежа, еврейской истеричности, еврейской повышенной чувствительности, еврейской страсти господствовать, еврейской многовековой спайки. которая делает этот избранный народ стольстрашным и сильным, как стая овожов, способных убить в болоте лошадь. Ужасно то, что все мы сознаем это, но во сто раз ужасней то, что мы об этом только шепчемся в самой интимной компании на ушко, а вслух сказать никогда не решимся. Можно иносказательно обругать царя и даже Бога, в попробуйте-ка евреев!?

Ого-го! Какой вопль и визг поднимется среди этих фармацевтов, зубных врачей, адвокатов, докторов, и, особенно громко, среди русских писателей, ибо, как сказал один очень недурной беллетрист, Куприн, каждый еврей родится на свет божий с предна­чертанной миссией быть русским писателем.

Я помню, что Ты в Даниловском возмущался, когда я, дразнясь, звал евреев жида­ми. Я знаю также, что Ты - самый корректный, нежный, правдивый и щедрый человек во всем мире - Ты всегда далек от мотивов боязни, или рекламы, или сделки. Ты зачищал их интересы и негодовал совершенно искренне. И ух если Ты рассердился на эту банду литературной сволочи - стало быть, охалпели от наглости.

И так же. как Ты и я, думают, но не смеют об этом сказать, сотни людей. Я гово­рил интимно с очень многими из тех, кто распинается за еврейские интересы, ставя их куда выше народных, мужичьих. И они говорили мне, пугливо озираясь по сторонам, ше­потом: "Ей-Богу, надоело возиться с их болячкамиI"

Вот три честнейших человека: Короленко, Водовозов, Иорданский. Скажи им о том, что я сейчас пишу, скажи дажев самой смягченной форме. Конечно, они не согласятся и обо мне уронят несколько презрительных слов, как о бывшем офицере, о человеке без широкого образования, о пьянице, ну! - в лучшем случае как об enfantterrible. Но в душе им еврей более чужд, чем японец, чем негр, чем говорящая, сознательная, прог­рессивнее, партийная (представь себе такую) собака.

Целое племя из 10.000 человек каких-то айнов, или гиляков, или ороченов, где-то на крайнем севере, перерезали себе глотки, потому, что у них пали олени. Стоит ли о таком пустяке думать, когда у Хайки Мильман в Луцке выпустили пух из перины? (А ведь чего-нибудь да стоит та последовательность, с которой их били и бьют во все времена,начиная от времени египетских фараонов!). Где-нибудь в плодородной Самарской губер­нии жрут глину или лебеду - и ведь из годав год! Но м, русские писателя, т.е. Ты, я,Пошехонов, Водовозов, Гальперин, Шполянский, Городецкий, Вайкевич и Кулаков ис­пускаем вопли о том, что ограничен прием учеников зубоврачебных школ. У башкир украли миллион десятин земли, прелестный Крым обратился в один сплошной лупанарий, разо­рили хищнически древнююземельную культуру Кавказа и Туркестана, обуздывают по-хамс­ки европейскую Финляндию, сожрали Польшу как государство, устроили бойню на ДальнемВостоке - и вот, ей-богу, по поводу всего этого океана зла, несправедливости, наси­лия и скорби было выпущено гораздо меньше воплей, чам при "инциденте Чириков – Шолом Аш»,    выражаясь тем же жидовским газетным языком. Отчего? Оттого, что и слону, и кло- пу одинаково больна боль, но раздавленный клоп громче воняет.

Мы, русские, так уж созданы нашим русским богом, что умеем болеть чужой болью, как своей. Сострадаем Польше, и отдаем за неё свою жизнь, распинаемся за еврейское равноправие, плачем о бурах, волнуемся за Болгарию, или идем волонтёрами в Гаррибальди и пойдем, если будет случай, к восставшим ботокудам. И никто не способен так великодушно, так скромно, так бескорыстно и так искрение бросить свое жизнь псу под хвост во имя призрачной идеи о счастье будущего человечества, как мы. И неoт того ли нашей русской революции так боится свободная, конституционная Европа с Хоресом и Бебелем, с немецким и французским буржуа во главе.

И пусть это будет так. Тверже, чем в мой завтрашний день, верю в великое миро­вое загадочное предначертание моей страны и в числе её милых, глупых, грубых, святых и цельных черт - горячо люблю ее безграничную христианскую душу. Но я хочу, чтобы евреи были изъяты из ее материнских забот. И, чтобы доказать Тебе, что мой взгляд правилен, я Тебе приведу тридцать девять пунктов.

Один парикмахер стриг господина и вдруг, обкорнав ему полголовы. Сказал "изви­ните", побежал в угол мастерской и стал ссать на обои, и, когда его клиент окоченел от изумления, фигаро спокойно объяснил: "Ничего-с. Все равно завтра переезжаем-с". Таким цирюльником во всех веках и во всех народах был жид с его грядущимСионом, за которым он всегда бежал, бежит и будет бежать. как голодная кляча за куском сена, повешенным впереди ее оглобель. Пусть свободомыслящие Юшкевич, Шолом Аш,Свирский и даже Васька Раппопорт не говорят мне с кривой усмешкой об этом стихийном стремлении как о детском бреде. Этот бред им, рожденным от еврейки, еврея - присущ также,как Завирайке охотничье чутье и звероловная страсть. Этот бред сказывается в их скорбных глазах, в их неискоренимом рыдавшем акценте, в плачущих завываниях на конце фраз, в тысячах внешних мелочей, но главное - в их поразительной верности религии, а отсюда стадо быть, по свойствам этой религии - и в гордой отчужденности от всех других народов.

Корневые волокна дерева вовсе не похожи на его цветы, а цветы на плоды, но все они - одно и то же, и, если внимательно пожевать корешок и заболонь, и цветок, и плод, и косточку, то найдешь в них общий вкус. И если мы примем мишуреса из Проскурова, балагуду из Шклова, сводника иэ Одессы, фактора из Неджибожи, цадека из Крыжополя,ходеса из Фастова, баколяра, шмуклера, контрабандиста и т.д. - за корки, а Волынского с Дымовым и Ашкенази за цветы, а Юшкееича с Дымовым за плоды, а их творения за семема - то во всем этом растении мы найдем один вкус - еврейскую думу, и один сок - еврейскую кровь.

А кровь - это нечто совсем особенное, как сказал Гете. У всех народов мира кровь смешанная и отливает пестротой. У одних евреев кровь чистая, голубая, 5000 лет хранённая в беспримерной герметической закупорке. Но зато ведь в течение этих 5000 лет каждый шаг каждого еврея был направлен, сдержан, благословлен и одухотворен - одной религией! - от рождения до смерти, в еде, питье, спанье, любви, ненависти, го­ре и веселье. Пример единственный и, может быть, самый величественный во всей миро­вой истории,Нoименно поэтому-то душа Шолома Аша и Волынского и душа гайсинского медамеда мне более чужда, чем душа башкира, финна, или даже японца.

Религия же еврея - и в молитвах, и в песнях, и в сладком шепоте матери над ко­лыбелью, и в приветствиях, и в обрядах говорит об одном и том же каждому еврею: и бедному еврейскому извозчику, и саронскому цветку еврейского гения - Волынскому. Пусть в Волынском и в балагуде ее слова отражаются несколько по-разному.

Балагуда:                                                                                        

а)    еврейский народ - "избранный" божий народ и ни с кем не должен смешиваться;

б)    но Бог разгневался на него за его грехи и послал ему испытания в среде иноплеменных;       

в) но он же пошлет Мессию и сделает евреев властителями мира.  

Волынский и Аш:

а) еврейский народ - самый талантливый, с самой аристократической кровью;

б) исторические условия лишили его государственности и почвы и подвергли гонениям;

в) никакие гонения не сокрушили еврейства, и все лучшее сделано и будет

сделано евреями.

Но в сущности - это один и тот же язык. И что бы ни надевал на себя еврей; ермолку, пейсы и лапсердак, или цилиндр и смокинг, крайний ненавистнический фанатизм, иди атеизм и ницшеанство, беспросветную, оскорбленную брезгливость к гою (свинья, собака, гой, верблюд, осел, менструирующая женщина - вот "нечистое" нисходящими ступенями по Талмуду), иди ловкую теорию о «всечеловеке», "всебоге" и "вседуше" - это все от ума и внешности, а не от сердца и души.

И потому каждый еврей ничем не связан со мною: ни землей, которую я люблю, ни языком, ни природой, ни историей, ни потом, ни кровью, ни любовью, ни ненавистью. Потому что в еврейской крови зажигается ненависть только против врагов Израиля.

Если мы все - люди, - хозяева земли, то еврей - всегдашний гость. Он, даже, нет, не гость, а король-авимелех, попавший чудом в грязный и черный участок при по­лиции. Что ему за дело до того, что рядом кричат и корчатся пьяные избиваемые рабы? Что ему за дело до того, что на окнах кутузки нет цветов, и что люди, ее наполняю­щие, глупы, грязны и злы? И если придут другие, чуждые ему люди, хлопотать за него, извиняться перед ним, хлопотать о нем и освобождать его - то разве король отнесется к ним с благодарностью? Королю лишь возвращают то, что принадлежит ему по священному, божественному праву. Со временем, снова заняв и укрепив свой 5000-летний трон, он швырнёт своим бывшим заступникам кошелек, наполненный золотом, но в свою столовую их не посадит. Оттого-то и смешно, что мы так искрение толкуем о еврейском равноправии, и не только толкуем, но часто отдаем и жизнь за него! Ни умиления, ни признательнос­ти ждать нам нечего от еврея. Так, Николай I, думая на веки вечные осчастливить Пуш­кина, произвел его в камер-юнкеры.

Идет, идет еврей в Сион, вечно идет. Конотопский цуриц идет верой, молитвой, ритуалом, страданием. Волынский - неизбежно душою, бундом (сионизмом). И всегда ему кажется близким Сион, вот сейчас, за углом, в ста шагах. Пусть ум Волынского даже и не верит в сионизм, но каждая клеточка его тела стремится в Сион. К чему же еврею по дороге в чужой стране строить дом, украшать чужую землю цветами, единиться в радост­ном общении с чужими людьми, уважать чухой хлеб, воду, одежду, обычаи, язык? Все во сто крат будет лучше, светлее, прекраснее там, в Сионе.

И оттого-то вечный странник, - еврей, таким глубоким, но почти бессознательным, инстинктивным, привитым 5000-летней наследственностью, стихийным кроеным презрением презирает все наше, земляное. Оттого-то он так грязен физически, оттого во всем творческом у него работа второго сорта, оттого он опустошает так зверски леса, отто­го он равнодушен к природе, истории, чужому языку. Оттого-то хороший еврей прекра­сен, но только по-еврейски, а плохой отвратителен, но по-всечеловечески.

От того-то в своем странническом равнодушии к судьбам чужих народов, еврей так часто бывает сводником, торговцем живым товаром, ворон, обманщиком, провокатором, шпионом, оставаясь чистым и честным евреем.

Вот мы и добрались до языка, а стало быть, сейчас, будет и очередь Чирикова и его правоты.

Нельзя винить еврея за его презрительную, надменную господскую обособленность и за чуждый нам вкус и запах его души. Это не он - не Волынский, не Юшкевич, не Налкин, и не цадик, - а его 5000 лет истории, у которой вообще даже ошибки логичны. И если еврей хочет полных гражданских прав, хочет свободы жжительства, учения, профес­сий и исповедования веры, хочет неприкосновения дома и личности, то не давать ему их - величайшая подлость. И всякое насилие над евреем - насилие надо мною, потому, что всем сердцем я велю, чтобы этого насилия не было, велю во имя любви ко всему живуще­му, к дереву, собаке, воде, земле, человеку, небу. Ибо ноя пантеистическая любовь древнее на сотни тысяч лет и мудрее и истиннее еврейской исключительной любви к ев­рейскому народу.

Итак, дайте им, ради Бога, все, что они просят, и на что они имеют священное право человека. Если им нужна будет помощь - поможем им. Не будем обижаться их коро­левским презрением и неблагодарностью - наша мудрость древнее и неуязвимее. Великий, но бездомный народ или рассеется и удобрит мировую кровь своей терпкой, пахучей кровью, или будет естественно (но не насильственно!) умерщвлен.

Но есть одна - только одна область, в которой простителен самый узкий национа­лизм. Это область родного языка и литературы. А именно к ней еврей - вообще легко ко всему приспосабливающийся - относится с величайшей небрежностью.

Кто станет спорить об этом?

Ведь никто, как они, «наели и вносят в прелестный русский язык сотни немецких, французских, польских, торгово-условных. телеграфно-сокращенных, нелепых и противных слов. Они создали теперешнюю ужасную по языку нелегальную литературу и социал-демок­ратическую брошюрятину. Они внесли припадочную истеричность и пристрастность в критику и рецензию. Они же, начиная от "свистуна" (словечко А.Толстого) М.Нордау, и кончая засраным Оскаром Норвежским, полезли в постель, в нужник, в столовую и в ван­ную к писателям.

Мало ли чего они еще не наделали с русским словом. И наделали, и делают не со зла, не нарочито, а из-за тех же естественных глубоких свойств своей плененной души - презрения, небрежности, торопливости.

Ради Бога, избранный народ! Идите в генералы, инженеры, ученые, доктора, адво­каты - куда хотите! Но не трогайте нашего языка, который вам чужд, и который даже от нас, вскормленных им, требует теперь самого нежного, самого бережного и любовного отношения. А вы впопыхах его нам вывихнули и даже сами этого не заметили, стремясь в свой Сион. Вы его обоссали, потому что вечно переезжаете на другую квартиру, и у вас нет ни времени, ни охоты, ни уважения для того, чтобы поправить свою ошибку.

И так, именно так, думаем в душе все мы - не истинно, а - просто русские люди. Но никто не решился и не решится сказать громко об этом. И это будет продолжаться до тех пор, пока евреи не получат самых широких льгот. Не одна трусость перед жидовским галдением и перед жидовским мщением (сейчас же попадешь в провокаторы!) останавлива­ет нас, но также боязнь сыграть в руку правительству. 0, оно делает громадную ошибку против своих же интересов, гоня и притесняя евреев, ту же самую ошибку, которую оно делает, когда запрещает посредственный роман - и тем создает ему шум, а автору - лавры гения и мученика.

Мысль Чирикова ясна и верна, но как неглубока и несмела! Оттого она и попала в лужу мелких, личных счетов, вместо того, чтобы зажечься большим и страстным огнем. И проницательные жиды мгновенно поняли это и заключили Чирикова в банку авторской за­висти, и Чирикову оттуда не выбраться.

Они сделали врага смешным. А произошло это именно оттого, что Чириков не уку­сил, а послюнил. И мне очень жаль, что так неудачно и жалко вышло. Сам Чириков та­лантливее всех их евреев вместе: Аша, Волынского. Дымова, А.Федорова, Ашкенази иШо­лом Алейхома, - потому что иногда от него пахнет и землей, и травой, а от них всего лишь жидом. А он и себя посадил, и дал случай жидам лишний раз заявить, что каждый из них не только знаток русской литературы и русской критики, но и русский писатель, но что нам об их литературе нельзя и судить.

Эх! Писали бы вы, паразиты, на своем говенном жаргоне и читали бы сами себе вслух свои вопли. И оставили бы совсем-совсем русскую литературу. А то они привяза­лись к русской литературе, как иногда к широкому, умному, щедрому, нежному душой, но чересчур мягкосердечному человеку привяжется старая, истеричная, припадочная блядь, найденная на улице, но по привычке ставная давней любовницей.

И держится она около него воплями, угрозами скандалов, угрозой отравиться, клеветой, шантажом, анонимными письмами, а главное - жалким зрелищем своей болезни, старости и изношенности.

И самое верное средство - это дать ей однажды ногой по заднице и выбросить за дверь в горизонтальном положении.

Целую, А.Куприн.

P.S. Сие письмо, кконечно, не для печати, и ни для кого, кроме Тебя.

P.P.S.Меня просит (Рославлев) подписаться под каким-то протестом ради Чирикова. Я отказался. Спасибо за ружье.

Об "инциденте Чириков - Волом Аш" читайте о книге Олега Михайлова "Куприн"(ХЗЛ. М., "Молодая гвардия". 1981. сто. 136-141).